Неточные совпадения
— Если хорошенько разобрать
историю этой девушки, то вы найдете, что эта девушка бросила
семью, или свою, или сестрину, где бы она могла иметь женское дело, — неожиданно вступая в разговор, сказала с раздражительностью Дарья Александровна, вероятно догадываясь, какую девушку имел в виду Степан Аркадьич.
— Когда так, извольте послушать. — И Хин рассказал Грэю о том, как лет
семь назад девочка говорила на берегу моря с собирателем песен. Разумеется, эта
история с тех пор, как нищий утвердил ее бытие в том же трактире, приняла очертания грубой и плоской сплетни, но сущность оставалась нетронутой. — С тех пор так ее и зовут, — сказал Меннерс, — зовут ее Ассоль Корабельная.
Иногда, чаще всего в час урока
истории, Томилин вставал и ходил по комнате,
семь шагов от стола к двери и обратно, — ходил наклоня голову, глядя в пол, шаркал растоптанными туфлями и прятал руки за спиной, сжав пальцы так крепко, что они багровели.
Парнишка из богатой купеческой
семьи, очень скромный, неглупый, отличный музыкант, сестру его я тоже знал, — милейшая девица, строгого нрава, училась на курсах Герье, серьезно работала по
истории ренессанса во Франции.
— Тут такая…
история: поселился я в одной
семье, — отличные люди!
История была дамой средних лет, по профессии — тетка дворянской
семьи Романовых, любившая выпить, покушать, но честно вдовствовавшая.
Таким образом получилась в результате прескверная
история:
семья росла и увеличивалась, а одними надеждами Ивана Яковлича и французским языком Агриппины Филипьевны не проживешь.
Старая ссора в славянской
семье, ссора русских с поляками, не может быть объяснена лишь внешними силами
истории и внешними политическими причинами.
Мы узнали потом, что он проехал в свое бывшее поместье, продал оставшуюся у него землю, получил тысяч 35, заехал в Казань и Москву, роздал около 5 тысяч своим
семи стипендиатам, чтобы они могли кончить курс, тем и кончилась его достоверная
история.
Исключительно аскетическое религиозное сознание отворачивалось от земли, от плоти, от
истории, от космоса, и потому на земле, в
истории этого мира языческое государство, языческая
семья, языческий быт выдавались за христианские, папизм и вся средневековая религиозная политика назывались теократией.
Также не напрасно прошла для Гладышева и
история его старшего брата, который только что вышел из военного училища в один из видных гренадерских полков и, находясь в отпуску до той поры, когда ему можно будет расправить крылья, жил в двух отдельных комнатах в своей
семье.
— Самая обыкновенная
история; по русской пословице:
семь топоров лежат вместе, а два веретена врозь.
Сын не особенно радовал; он вел разгульную жизнь, имел неоднократно «
истории», был переведен из гвардии в армию и не выказывал ни малейшей привязанности к
семье.
Все это, конечно, сделалось не так быстро, как во Франции, но зато основательно и прочно, потому что я вновь возвратился в Петербург лишь через
семь с половиной лет, когда не только французская республика сделалась достоянием
истории, но и у нас мундирные фраки уже были заменены мундирными полукафтанами.
— Да упаси меня бог! Да что вы это придумали, господин юнкер? Да ведь меня Петр Алексеевич мигом за это прогонят. А у меня
семья, сам-семь с женою и престарелой родительницей. А дойдет до господина генерал-губернатора, так он меня в три счета выселит навсегда из Москвы. Не-ет, сударь, старая
история. Имею честь кланяться. До свиданья-с! — и бежит торопливо следом за своим патроном.
Этот псевдоним имел свою
историю. Н.И. Пастухов с
семьей, задолго до выхода своей газеты, жил на даче в селе Волынском за Дорогомиловской заставой. После газетной работы по ночам, за неимением денег на извозчика, часто ходил из Москвы пешком по Можайке, где грабежи были не редкость, особенно на Поклонной горе. Уж очень для грабителей место было удобное — издали все кругом видно.
По приезде в Кузьмищево Егор Егорыч ничего не сказал об этом свидании с архиереем ни у себя в
семье, ни отцу Василию из опасения, что из всех этих обещаний владыки, пожалуй, ничего не выйдет; но Евгений, однако, исполнил, что сказал, и Егор Егорыч получил от него письмо, которым преосвященный просил от его имени предложить отцу Василию место ключаря при кафедральном губернском соборе, а также и должность профессора церковной
истории в семинарии.
Она припомнила к случаю разные
истории, где свекры добывали невесток правдами и неправдами: в раскольничьих
семьях таких снохачей было несколько, — все это знали, все об этом говорили, а дело оставалось шитым и крытым.
Конечно, обе
семьи поднялись на ноги, особенно старухи, и пошла писать
история.
— Ты думаешь! Надо знать. Вон, за горою, живет
семья Сенцамане, — спроси у них
историю деда Карло — это будет полезно для твоей жены.
— О да. Да! Эта
история — вы знаете? — стоила предприятию тридцать
семь тысяч лир…
— «Его, властителя, героя, полубога…» Друга моего Гришу Кулебякина убили здесь… «Человек он был». «Орел, не вам чета»… Ты видишь меня? Хорош?… Подковки гнул. А перед ним я был мальчишка и щенок. Кулачище — во! Вот Сухово-Кобылин всю правду, как было, написал… Только фамилию изменил, а похожа: Ку-ле-бя-кин у него Семи-пя-дов. А мою фамилию целиком поставил: «После докучаевской трепки не жить!» После
истории в Курске не жить!
Княжна Анастасия была лет на восемь старше братьев и воспитывалась, по некоторым обстоятельствам, против воли матери, в институте. Это была старая
история; другая касающаяся ее
история заключалась в том, что княжна шестнадцати лет, опять не по желанию матери, вышла замуж за лихой памяти старого графа Функендорфа, который сделал немало зла
семье Протозановых.
Так, бабушка сказывала мне, что некто из
семьи, кажется, Походяшевых, стыдясь своего происхождения, упросил одного шалуна (которому давал взаймы деньги) сочинить ему
историю о его будто бы коренном дворянском происхождении.
Лотохин. Пока
история очень обыкновенная. Теперь, значит, дело стало за тем, чтоб узнать, что это за человек и стоит ли его любить, а тем паче выходить замуж. Потому что пословица говорит:
семь раз отмеряй, а один отрежь.
За этими почти единственными, поэтическими для бедного студента, минутами следовала бурсацкая жизнь в казенных номерах, без
семьи, без всякого развлечения, кроме вечного долбления профессорских лекций, мрака и смерти преисполненных, так что Иосаф почти несомненно полагал, что все эти мелкие примеры из
истории Греции и Рима, весь этот строгий разум математики, все эти толки в риториках об изящном — сами по себе, а жизнь с колотками в детстве от пьяных папенек, с бестолковой школой в юности и, наконец, с этой вечной бедностью, обрывающей малейший расцвет ваших юношеских надежд, — тоже сама по себе и что между этим нет, да и быть никогда не может, ничего общего.
В Курск я приехал в
семь часов утра в мае месяце, прямо к Челновскому. Он в это время занимался приготовлением молодых людей в университет, давал уроки русского языка и
истории в двух женских пансионах и жил не худо: имел порядочную квартиру в три комнаты с передней, изрядную библиотеку, мягкую мебель, несколько горшков экзотических растений и бульдога Бокса, с оскаленными зубами, весьма неприличной турнюрой и походкой, которая слегка смахивала на канкан.
Брат моложе меня на
семь лет; следовательно, когда ему было два года и он находился на руках у Любови Онисимовны, мне минуло уже лет девять, и я свободно мог понимать рассказываемые мне
истории.
Однажды Карамзин уведомил его запиской, что в такой-то день, в
семь часов вечера, приедет и прочтет отрывок из «
Истории Российского государства».
Анна Петровна. Я сейчас всё разузнаю… Ты не кипятись! Может быть, можно будет еще починить твою
семью… Ужасная
история! Кто мог ожидать?! Я сейчас поговорю с Софьей! Я расспрошу ее как следует… Ты ошибаешься и глупишь… Впрочем, нет! (Закрывает руками лицо.) Нет, нет…
А в гостиной Ниночка тихо рассказывала студенту о том, что было
семь лет тому назад. Тогда Николай за одну
историю был уволен с несколькими товарищами из Технологического института, и только связи отца спасли его от большого наказания. При горячем объяснении с сыном вспыльчивый Александр Антонович ударил его, и в тот же вечер Николай ушел из дому и вернулся только сегодня. И оба — и рассказчица и слушатель — качали головами и понижали голос, и студент для ободрения Ниночки даже взял ее руку в свою и гладил.
Как Бог, Вторая Ипостась пребывает вне всякого временного развития, выше времени и
истории («прежде нежели Авраам произошел, Я
семь — πριν Αβραάμ γενέσθαι, εγώ είμί», Ио, 8:58).
В эту-то
семью постучалась Глафира с целию помириться с давно не виденным братом; познакомиться с его женой, о которой она имела довольно смутное понятие, и заставить Грегуара старшего тряхнуть его связями в пользу предпринятого ею плана положить к своим ногам Михаила Андреевича Бодростина и стать над ним во всеоружии силы, какую она теперь должна получить над ним, как женщина достойного почтения образа жизни, над мужем безнравственным, мотом и аферистом, запутанным в скандальную
историю с проходимкой, угрожающею ему уголовным судом за похищение ребенка.
Он тиран если не в большом, то в малом, если не в государстве, не в путях мировой
истории, то в своей
семье, в своей лавке, в своей конторе, в бюрократическом учреждении, в котором он занимает самое малое положение.
Неисчислимое количество условной лжи накопляется в
семье, нации, государстве,
истории, церкви, морали, науке, искусстве.
Слишком ясно, что на Евангелии невозможно обосновать государства, хозяйства,
семьи, культуры, нельзя оправдать Евангелием насилий, которыми движется
история.
— Голубушка, Вера, и женатые отказывались от мест, — сказал я. — Читали вы в газетах о саратовской
истории? Все врачи, как один человек, отказались. А нужно знать, какие это горькие бедняки были, многие с
семьями, — подумать жутко!
Кроткий слепой ребенок пробудил в душе доброго толстяка самое живое сострадание, и под впечатлением этого чувства он написал письмо своему бывшему воспитаннику, который уже около
семи лет изучал за границей медицину: подробно изложив всю
историю слепоты несчастной девочки, он спрашивал совета у князя Виталия, к какому врачу обратиться для серьезного пользования малютки и кто из них может вернуть ей зрение.
Формы
семьи, столь текучие на протяжении человеческой
истории, всегда были формами социального приспособления к условиям существования, к условиям хозяйствования в мире.
Через
семь лет, когда мы застаем его в Фридрихсгаме, обостренное состояние его духа прошло, но желание оправдаться перед людьми в своей одинокой жизни семейного человека осталось, и Суворов при каждом удобном случае подробно рассказывал свою «семейную
историю».
Москва, узнавшая во всех мельчайших подробностях перипетии неслыханной в летописях
истории борьбы из-за отречения от власти, происходившей в течение этих дней в недрах царственной
семьи, чисто русским сердцем оценила это самоотвержение и подчинение долгу двух великодушных братьев и каждому из них с сердечною готовностью и искренностью принесла пред алтарем свои верноподданнические чувства.
Упорная война продолжалась
семь лет, почему в
истории и известна под названием «семилетней»; она то приводила Пруссию на край гибели, то возносила ее короля на высокую степень военной славы, и была замечательна еще внутренним своим смыслом, потому что не вызывалась существенными интересами союзников, и только одной Австрии могла принести большие выгоды.
Задумчиво смотрел на эти лежавшие перед ним бумаги Дмитрий Павлович Сиротинин, и, казалось, в бездушных цифрах, выведенных старинным, но твердым почерком полуграмотного богача, читалась ему повесть двух русских
семей,
семьи Алфимовских, отпрыск которой сделалась госпожей Дубянской, и
семьи Алфимовых, странной сводной
семьи,
историю которой знал понаслышке Дмитрий Павлович.
Денисов, не будучи членом
семьи, поэтому не понимая осторожности Пьера, кроме того, как недовольный, весьма интересовался тем, чтò делалось в Петербурге, и беспрестанно вызывал Пьера на рассказы то о только что случившейся
истории в Семеновском полку, то об Аракчееве, то о Библейском обществе.
История истекшего тысячелетия должна была им показать, что такой шаг назад невозможен; что если вся область к востоку от Эльбы и Заале, некогда заселенная целой
семьей родственных между собой славянских народов, сделалась немецкой, то этот факт указывает только историческую тенденцию и вместе с тем физическую и интеллектуальную способность немецкой нации подчинять себе своих старых восточных соседей, поглощать и ассимилировать их; что эта ассимилирующая тенденция немцев всегда служила и еще служит одним из могущественнейших средств распространения западноевропейской цивилизации на восток европейского континента» (курсив мой — Н. Б.) (стр. 116-117).
Пьер знал эту
историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту
историю и всегда с особенным радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту
историю, он теперь прислушался к ней, как к чему-то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру.
История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с
семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Да, таков более или менее конец этих обыкновенных
историй, а их начало в той семейной и родственной жадности, в той деревенской глупости и безрасчетливости, с которой сами родители не дают детям окрепнуть на ногах и созреть в силах до способности принести
семье в свое время действительную помощь, которая бы стала полезнее узелочков сахару и кофе, истощающих средства девочки, когда она еще еле-еле начинает зарабатывать на кусок хлеба.
Главным сюжетом «скаски», приведенной в «Чтении Общества
Истории и Древностей», служит отважный побег некоего Мошкина, вместе с 280 русских «полоняников», томившихся более
семи лет на турецкой каторге. Побег был устроен из Царьграда по заранее обдуманному плану с судна «каторги», которое принадлежало Апты-паше Марьеву.
Либо смотреть на детей в
семье, как на какие-то злокачественные образования, либо… старая
история: не выходить замуж и не иметь детей.